Фиш. Это всё

Вначале появилась «танка» — пятистрочное стихотворение, состоящие из двух частей. Первые три строки назывались «хокку», они задавали тему, а завершалась танка противопоставлением или неожиданным поворотом.

Позже хокку выделилась в обособленный жанр – хайку. Стихи без финала, как бы зависшие и оставляющие возможность додумать и дочувствовать.

Что ж… Одно из правил звучит так:

НЕДОГОВАРИВАЙ

Намекни, подведи к мысли, и пусть собеседник сам придет к выводу. Рожденное в своей голове вызывает больше доверия, нежели услышанное от посторонних.

…Хайку не объясняет и не навязывает. Его задача – передать настроение, показав мгновенно схваченную картинку. Это может быть пейзаж, жизненная ситуация или образ, вызывающий яркие эмоции.

Хорошая хайку оставляет, с одной стороны, эмоциональное послевкусие, а с другой — смысловые круги на воде. Они расходятся все шире и охватывают второе, а то и третье скрытое значение…

В хайку важно найти золотую середину между излишне натуралистичными фразами вроде «растет красивый цветок» и чересчур пафосными языковыми эффектами. Простые прилагательные и эпитеты (грустный, скучный) и названия чувств (любовь, злость) в хайку не используются. Автор не раскрывает свои ощущения, они передаются между строк. Также не используются прямые сравнения (вольный как ветер, крепкий как скала) – они не оставляют простора для домысливания.

Традиционная форма хайку — три строчки в семнадцать слогов (пять — семь — пять). Но с учетом естественных шаблонов языка их может быть больше или меньше.

Для написания хайку полезно погрузиться в состояние легкого транса и очистить сознание. Стать своеобразным «зеркалом», отражающим мир, при этом ничего не анализируя, не объясняя и не оценивая.

Хайку – больше, чем поэзия, это способ достижения гармонии с окружающим и осознания себя частью мироздания…

— Возможно, у меня есть ключ к тому, что происходит в Зазеркалье, — сказала Элис. – Мы имеем дело с «вытесненными воспоминаниями» — если по Фрейду. Гроф называет их «СКО» — системами конденсированного опыта. Хаббард — «энграмами». А Фриц Перлз использовал термин…

— Незавершенные гештальты, — сказал я. Говорить разбитыми губами было больно.

— Да, Фиш.

— Слушайте, академики, — сказал Виргус. – Говорите, блин, по-человечески.

— Понимаешь, Виргус, — сказала Элис, — в жизни каждого человека есть события, которые остались незавершенными. Или закончились не так как хотелось, не с тем исходом. И они из сознательных воспоминаний вытесняются, убираются с глаз долой.

— С витрины на склад, — сказал Виргус.

— Верно, — кивнула Элис. – События уходят в подсознание, и вроде бы их нет. Ты не вспоминаешь. Но они живут и оказывают влияние на твою судьбу.

— Ну, более-менее… Хотя вопросы есть, — сказал Виргус. – Посему предлагаю двинуть в место, где есть холодное пиво и мягкие диваны. И там все как следует…

— В Тайный дом.

— Отличная мысль. Вставай, Фиш, хватит изображать лебедя Сен-Санса…

Мы двинулись в поисках двери и обнаружили ее прямо посреди пурпурного луга. Дверная коробка и полотно красного дерева с массивной золоченой ручкой.

— Сосредоточьтесь, — сказала Элис. – Готовы? Пошли…

— Про гештальты понятно, — сказал Виргус, когда мы подкрепились из бездонного холодильника Элис и перебрались в гостиную. — Но что с фигней типа Шекспира? Для чего нам давалась возможность блеснуть незаурядным актерским талантом?

Элис покачала головой.

— Я не знаю.

— Возможно, с помощью метафор бессознательное подсказывает как закрыть гештальты. – Я пожал плечами. – Многое неясно, но в целом идея Элис разумна.

— Ладно, допустим, — сказал Виргус и отпил пива из запотевшего бокала. – И что это нам дает? Делать-то что?

Наступило молчание.

— Мне сказали, что нужно найти дверь, — тихо сказала Элис.
Виргус поднял на нее глаза.

— Хм… И мне.

Они посмотрели на меня.

Я отпил кофе.

— Мне тоже.

— Я думаю, она откроется перед нами когда мы разберемся с гештальтами. Каждый со своими, — сказала Элис.

— Да, — сказал я. – Да.

Элис поднялась с кресла и подошла к музыкальному центру. Покопалась в дисках, выбрала и вставила в CD-чейнджер. Раздался гитарный перебор и голос Шевчука:

«Побледневшие листья окна
Зарастают прозрачной водой.
У воды нет ни смерти, ни дна.
Я прощаюсь с тобой…»

— Пойдемте на воздух, — сказала Элис. – Погода сегодня замечательная.

Мы прошли через раздвинутые створки двери, оставив их открытыми, чтобы слышать музыку.

За верандой простирался пляж – белый песок, редкие сосны и бесконечная гладь океана. Барашки волн накатывали на берег и вновь отступали. Воздух пах смолой.

Элис села на качели, растянутые между двумя корабельными соснами. Мы с Виргусом расположились на песке в тени дерева.

— Вам никогда не приходило в голову… — сказал я. – Вы не задумывались над мыслью «что останется после меня?»

Виргус усмехнулся.

— Ты говоришь как древний старик, уже собравшийся… Ах да. Ладно, замяли.

— Что останется? Солнце, небо, облака, — сказала Элис, медленно раскачиваясь, — дождь и цветы…

— Красиво, — сказал я. – Но это лирика. Все перечисленное уже было до тебя, и продолжится независимо от факта твоего существования.

«Горсть тепла после долгой зимы
Донесем. Пять минут до утра
Доживем. Наше море вины
Поглощает время-дыра…» — доносилось из дома.

— А, ты об этом… — сказала Элис. — Думаю, после сорока лет жизни каждому есть что оставить.

— Например? Можешь ответить – что оставишь ты? – настаивал я.

— Так прямо в лоб… Ладно. – Она посмотрела на небо. — Я родила и воспитала сына. Пожалуй, дети –главное, что мы оставляем.

— Дети… Дети, которые доживут до сорока и, будучи глубоко несчастными, уйдут вслед за родителями?

— Это жестоко, Фиш.

— Я только спросил.

«Это все, что останется после меня,
Это все, что возьму я с собой…»

— Я надеюсь… я знаю, что дети будут счастливее нас, — сказала Элис.

— Откуда такая уверенность? Ты же психолог и должна знать, что дети повторяют родительский сценарий. Ребенок впитывает не то, что мама с папой говорят, а то, что они делают.

— Допустим, — сказала Элис. Она перестала раскачиваться.

«С нами память сидит у стола,
А в руке ее пламя свечи.
Ты такою хорошей была.
Посмотри на меня, не молчи…»

— Бесполезно наставлять ребенка: «Будь счастлив», в то время как сама ты несчастна. Вероятнее всего, он повторит тебя.

— Не факт…

— Без толку твердить: «Радуйся жизни», если сама не испытываешь от нее удовольствия.

— Послушай, Фиш…

— Напрасно желать: «Живи долго», тогда как ты…

— Перестань! – Элис соскочила с сиденья и пошла к океану.

«Крики чайки на белой стене
Окольцованы черной луной.
Нарисуй что-нибудь на окне
И шепни на прощанье рекой…»

— А после меня останется музыка, — сказал Виргус. – Мои композиции и джазовые импровизации.

— У тебя много записанных альбомов? – Я прилег, оперевшись на локоть.

— Ну… есть несколько записей – любительских, конечно. Ходят по рукам.

— Сколько людей услышат твои самиздатовские шедевры? Тысяча, миллион?

— Слушай, старик, моя музыка – не для толпы. Это тебе не попса. — Он поднял с песка ракушку и запустил ее в воду.

— И ты уверен, что достиг вершины и больше стремиться некуда?

— А сам-то? – не выдержал Виргус. – Что останется после тебя, не хочешь ответить?

«Две мечты да печали стакан
Мы, воскреснув, допили до дна.
Я не знаю, зачем тебе дан.
Правит мною дорога-луна…»

— После меня… Останется дело, которое я строил много лет. Но его некому передать, поэтому оно быстро развалится. Останется дом и сад перед ним… — Я перевернулся на спину. – Наверно, их купит местный нефтяной барон для любовницы-модели. Вот, пожалуй, и все.

— Невесело, — заметил Виргус. Он пропускал между пальцами мелкий чистый песок.

«Ты не плачь, если можешь, прости.
Жизнь — не сахар, а смерть нам — не чай.
Мне свою дорогу нести.
До свидания, друг, и прощай».

Элис вернулась.

— Я в последнее время серьезно думала… — сказала она, сдвинув брови. — В общем, я решила…

— Я тоже, — сказал Виргус.

Тихо шелестели волны. Над головой пролетела чайка.

— Что ж, — сказал я, поднимаясь и отряхивая брюки. – Тогда — пора. Шутки кончились.