Фиш. Не надо песен

Майский вечер. Темнеет, зажигаются фонари и окна домов. Я выезжаю из ворот, качу по асфальтовой дорожке, сворачиваю на улочку, опять поворот – и вливаюсь в поток машин.

Мягко урчит двигатель, приборы на щитке подсвечены синим. Вставляю в музыкальный центр сольный диск Андрея Макаревича «И т.д.». Включаю функцию «в случайном порядке».

Плеск волн, далекий пароходный гудок и голос под гитарный перебор:

«Нашим лодкам не встретиться, видно, никак.
Унесло за большие дела, за беду.
Я с почтовыми рыбами шлю тебе знак,
Что по-прежнему жив и пока еще жду».

Я плыву по течению автомобильной реки. Мир разграничился тонированными окнами на «здесь» и «там», и по эту сторону я как в большом аквариуме из голубоватого стекла. Хотя, возможно, гигантский океанариум с домами, машинами и пешеходами-сомнамбулами – снаружи?

«Я, как прежде, в пути между «здесь» и «нигде»,
Я срываю цветы среди россыпи льда,
Я рисую гусиным пером по воде,
И движенья пера долго помнит вода».

Музыка затягивает. Мысли и чувства живут автономно, а тело без спешки выполняет привычные действия. Включаю левый поворотник, плавная дуга, притормаживаю перед светофором, жду, отпускаю тормоз… опять в потоке.

Время в салоне вязкое, густое, течет словно в другом измерении.

Оглядываюсь по сторонам.

Сибирский тракт. С этой улицы начинался путь, по которому когда-то брели в ссылку каторжники. Я поеду в обратном направлении.

«Я уже не прошусь ни к кому на постой,
Я смотрю на закат и плыву на Восток.
И порой старый Эльм, полоумный святой,
Зажигает на мачте моей огонек».

Улица Пионерская. Дом номер шесть слева – общежитие консерватории.

Длинный кирпичный забор артиллерийского училища. Перед центральными воротами две пушки времен второй мировой…

В начале восьмидесятых произошел случай: выпускники артучилища, получив новенькие лейтенантские погоны, разгулялись и ночью сняли пушку с постамента. И выкатили на трамвайные пути, что проходят недалеко от КПП. В пять утра вагоновожатая первого трамвая в ужасе протирала глаза – грозное длинноствольное орудие прямой наводкой целилось в лобовое стекло…

Советская площадь. Машин становится больше.

За улицей Искры, как всегда, пробка.

Парень с девушкой идут вдоль автомобилей с плакатом: «Вы можете оказать помощь инвалидам по слуху, купив…» Опускаю стекло, протягиваю полтинник. Получаю шариковую ручку и благодарный кивок.

Улица Абжалилова. Желто-белое здание — пятая общага КАИ. Когда-то здесь проходили забойные студенческие дискотеки. Местные вахтеры славились невероятной суровостью, и несколько раз, помню, приходилось лезть наверх по связанным простыням…

Пешеходы одеты уже по-летнему: мужчины в рубашках, девушки открыли незагорелые ноги. Старые вязы Арского кладбища подернуты нежно-зеленой дымкой. У ворот сидят бабушки с цветами.

…Мне позвонили ночью и я успел прилететь из Москвы. Вошел в квартиру, и она показалась мне незнакомой – везде горел свет, пахло лекарствами. Запах был резким, холодным, враждебным…

Макаревич запел:

«Пусть горе и печаль церковной свечкой тают,
Последнее «прости», последнее «прощай».
Не плачь, мой друг, не плачь — никто не умирает,
И не они, а мы от них уходим в даль».

…Меня провели в спальню. Профессор лежал под стареньким цветастым одеялом, маленькое лицо — бледное, неживое. Рядом на тумбочке пузырьки и упаковки с таблетками.

— Проходи, мой мальчик. Как хорошо, что ты…

Сухая рука в пигментных пятнах. Слабое пожатие.

— Что с вами, Профессор?

— Да ничего особенного… Моя болезнь называется «старость», какой бы диагноз не называли врачи.

Стеклянный бесплотный голос.

— Вы поправитесь.

— Постараюсь, но… похоже, мое время пришло.

«Пусть Бог нам положил до времени разлуку,
Но если ты упал и враг занес клинок…»

— И вы так спокойно об этом говорите?

— Хм… Знаешь, я прожил богатую жизнь… Здесь. Пожалуй, настала пора взглянуть — что там, в других мирах…

«Они помогут встать и остановят руку
Разящего врага, и взгляд их будет строг».

Я молчал. Я не знал что сказать.

— Выслушай меня, мой мальчик… внимательно.

— Я слушаю, Профессор.

Он прикрыл глаза. Затем медленно заговорил:

— Человек рожден чтобы радоваться… Радоваться. И по жизни лучше идти от радости к радости, цепляться как за перекладины лестницы… подтягиваться в завтрашний день…

Из кухни металлическое позвякивание, приглушенный разговор.

— Многим лестницей служат повседневные мелочи, заботы-хлопоты. Рутина тоже переносит в «завтра»… Но лучше все-таки радость. – Он устал говорить. – Это важно… Ты понял меня, мой мальчик?

— Да, Профессор… да.

«А время промелькнет так суетно, так странно,
Последнее «прощай», последнее «прости».
Придет и наш черед безмолвно, неустанно
Глядеть идущим вслед и их хранить в пути»…

…Сразу за кладбищем парк культуры и отдыха. Сейчас все поменялось, а прежде за атракционами начинался отлогий спуск — по асфальтовой дорожке, потом тропой между деревьев, по мостику через овраг — к берегу Казанки. Ночью там бродили парочки, пахло речной водой и водорослями, с противоположного берега мигали огоньки.

Макаревич пел:

«Наливай, нет причин для грусти.
Нам еще не назначен срок.
И еще не умолкли гусли,
И пока не нажат курок…»

Маленький сквер перед хореографическим училищем. Если остановиться, можно услышать из распахнутых окон: «И – раз, и – два, и – три, фу-э-те…»

Улица Карла Маркса, старинная и узкая, дальше площадь Свободы. Притормаживаю у «зебры» — дорогу переходит молодая пара с коляской. Выезжаю на Лобачевского.

«И еще какие-то люди
Вспоминают, поют и ждут.
Я один, словно хрен на блюде, —
Все промчалось, как пять минут…»

Каменная арка у Черного озера. Если встать у основания и шепнуть в ложбинку, на другом конце дуги все хорошо слышно. Здесь часто развлекаются парочки.

Слева бывший пивбар «Мутный глаз». В нем собирались неформалы – панки, хиппи, пацифисты… Мы с пацанами приходили сюда драться и отрабатывать удары. Когда от твоего хлесткого крюка падает живой человек, испытываешь другие чувства, чем в работе со снарядом. И они валились… ватно-пьяные, неумелые… Среди уличных бойцов это называлось «месить мясо».

«И ни с кем не в любви, не в ссоре,
И уже не держа весла,
Я почти потерялся в море
Умноженья добра и зла…»

Сворачиваю на Кремлевскую. Слева на полквартала главный корпус университета. Альма-матер. Перед центральным входом знаменитая «сковородка» — круглая площадка с памятником выпускнику универа Владимиру Ульянову. Мы пристраивали ему в руки бутылку шампанского, и туристы очень удивлялись, особенно иностранные.

Не спеша еду мимо здания верховного суда, Александровского и Чернояровского пассажей в сторону Кремля. «Керман» — так когда-то называлась эта крепость. Открывается вид на башню Сююмбике, что падает, падает вот уже три столетия…

«Я носился, как лошадь в мыле,
В суете, словно в пустоте,
Я любил и меня любили,
К сожаленью, совсем не те…»

Разворот, спуск по улице Чернышевского. Пивной бар «Бегемот». Говорят, с высоты птичьего полета здание напоминает силуэт бегемота. Наверно, я уже не проверю – правда это или нет…

На другой стороны улицы «Грот-бар». В нем мы сидели с Алексом после его возвращения из зоны. Он рассказывал и покручивал в руке четки, а я вглядывался в обострившееся лицо и видел в глазах что-то незнакомое. На правом предплечье у Алекса появилась наколка «ЗОЛОТО». «Что это?» — спросил я. Он ответил: «Запомни, Однажды Люди Оставят Тебя Одного».

«Наливай, что еще осталось,
Запах листьев, осенний свет.
И, как дохлый хорек, усталость,
И надежда, которой нет…»

Пересекаю Профсоюзную, подъезжаю к улице Баумана. Пешеходы не спешат, и я продвигаюсь черепашьим ходом. Рядом кинотеатр «Татарстан» — до революции синематограф «Аполло», затем «Электра»… Здесь я впервые поцеловал Настю.

Мы смотрели фильм «Ягуар» про латиноамериканское военное училище. Когда мальчишку-курсанта убили выстрелом в спину, я мельком взглянул на Настю и заметил на ее щеках слезы. У меня защипало в носу, я наклонился и прикоснулся губами к ее щеке… затем и к губам.

Вон там, на Правобулачной, ее дом.

«Этот мир не так уж чудесен,
Не щадит никого из нас,
И прошу вас, не надо песен,
Если можно, поставьте джаз»…

…«Не провожай меня, Фиш, опять ведь пристанут!» — «Ничего, Настя, я уже с ними подружился», — отвечал я. Парни из ее двора расступались, я кивал – «Привет», они отвечали — «Здорово». Я доводил подружку до подъезда, целовал, и возвращался той же дорогой. «Ну что, фрайер, опять ты в нашем районе?» — «Базар пропустим, пацаны, — говорил я, снимая куртку. — Я готов, погнали…»

Вдоль пролива Булак уже включили фонтаны. На мосту притормаживаю посмотреть на подсвеченные струи, но сзади нетерпеливо сигналят.

Сворачиваю на улицу Володарского. Дом довоенной постройки с серым фасадом и полукруглой аркой. Если пересечь внутренний дворик, слева будет подъезд с лестницей на второй этаж…

«Я Фиш». — «Фиш? – переспросил вор по кличке Сандро. – Фиш… Может быть — Хаш? — Он засмеялся одним ртом. – Ну проходи, посмотрим на тебя…»

Справа тарелка цирка, впереди – железнодорожный вокзал. На светофоре поворачиваю, еду по Саид-Галеева мимо стадиона.

«Дикие времена настали!.. – говорил Сандро, разливая водку по стаканам. — Раньше зэк, за которым один жмур, считался в зоне уважаемым человеком. А сейчас? Заходит в «хату» пацан – бакланье, первая ходка, а на нем – четыре трупа! Из «калаша» зашмалял. И как, скажите, к нему относиться? – Он чокается, выпивает, закусывает тушенкой, выгребая ее из банки хлебом. — И ничего такой не уважает, нет для него ни понятий, ни авторитетов. Совсем безбашенная молодежь пошла. Вот ты – объясни обществу, нахера вы Чичерю положили?..»

Залив. Пацанами мы торчали на пляже все лето – купались и дурачились. А повзрослев, приходили сюда с девчонками — целоваться и пить яблочное вино под скособоченными грибками.

Выезжаю на Кировскую дамбу, чтобы, сделав круг, вернуться обратно. К улице, с которой когда-то начинался арестантский путь в Сибирь.

«Нашим лодкам не встретиться, видно, никак.
Унесло за большие дела, за беду.
Я с почтовыми рыбами шлю тебе знак,
Что по-прежнему жив и пока еще жду».